Не бойся, я рядом - Страница 31

– Ну, как дела?

– Ничего дела.

– Ты второй раз когда к нему пойдешь? – понизив голос, спросила Будина.

Парамонов понял сразу: про первый визит к Лазману, он, как и обещал, отчитался обеим заинтересованным женщинам.

– Завтра-послезавтра, – лаконично ответил Олег.

– А я рассказики твои прочитала, – весело сказала Будина. На этот раз литература пришла к ней законным путем – санкционированным, так сказать, доступом.

– И как? – делая вид, что это его не интересует, спросил Парамонов.

– Забавно, – улыбнулась она. – По крайней мере, хочется продолжения.

– Дурдомом не попахивает?

Ольга посерьезнела:

– Из телевизора-то сильней попахивает. Особенно из новостных программ.

– Ну, это – вне конкуренции, – усмехнулся Олег. И, извиняясь, закруглил беседу: – Я тут справку для одного специалиста пишу, по психиатрии.

– Святое дело, – согласилась Будина. – Не стану мешать. – И, легко поднявшись со стула, упорхнула в комнату, где сидели она, художник Василий Иванович и ответственный секретарь.

А Парамонов продолжил свою исповедь-хронологию.

Вставлять ли эпизод с коркой?

С одной стороны – повторение предыдущего случая. С другой – сумасшествие, доведенное, если так можно сказать, до совершенства.

Нет, пожалуй, надо вставить. В конце концов, Марк Вениаминович площадью текста его никак не ограничивал, не то что главред Петровский. Впрочем, его сегодняшние записки вряд ли когда будут опубликованы…

Итак, история с коркой. Здесь ничего в переносном смысле. Все в прямом.

Был апельсин.

Его съели.

От него осталась корка.

Все это происходило зимой, в солнечный день, на не слишком чищенных от снега дорожках.

Он шел из школы, после четвертого урока. Значит, в самый разгар дня.

Слева был деревянный забор, справа – газон, по зимнему времени тоже засыпанный снегом.

Олежка уже довольно большим был, думается, никак не меньше, чем в третий класс ходил.

Он рос воспитанным мальчиком и, следовательно, жуя апельсин – сладкий, ярко-желтый с красными прожилочками в сочных дольках – корку держал в кулаке, глазами отыскивая урну.

Не отыскал.

А потому совершил то, что на его месте давно бы сделал любой другой пацан: разжал пальцы.

Смятая оранжевая корка упала на снег, отпечатавшись и на белой поверхности, и на сетчатке. Точнее, она прямо в парамоновском мозгу отпечаталась.

Но всплыла не сразу.

Он уже домой пришел.

Баба Паша налила полную тарелку борща.

Хлопчик опять не оправдал ее надежд, отъев не более половины и категорически отказавшись от второго.

Если б сказать кому, что вдруг испортило его настроение, то точно – прямая путевка в дурдом.

А привиделась Парамонову все та же корка, оранжевая, яркая, чуть ли не блестящая в лучах полуденного зимнего солнца.

Она коварно лежала посредине дорожки, там, где Олежка ее и бросил.

Вот идет женщина, полная, может, беременная, в своих подобных видениях мальчик точных деталей не наблюдал.

Вот она наступает на корку.

Поскользнулась.

И упала навзничь на снег.

Но в отличие от подобного эпизода из бессмертного фильма «Бриллиантовая рука» – помните? «Черт побери! Черт побери, я сказал!» – здесь никому не было смешно.

Потому что сломанная женщиной рука белела обнаженной костью, она то кричала, то стонала, а снег рядом с ней быстро становился красным.

Нет, ровно ничего смешного не было в этой картине!

Парамонов уже собрался было бежать к тому проклятому месту, как вдруг остановился.

Ну нельзя же так!

Он просто выбросил корку от апельсина в неположенном месте!!!

И ничего больше!

Нет, он не сумасшедший. Он не пойдет.

Сел за стол, достал учебник.

А на корку в его воображении тем временем наступил мальчишка, бежавший по каким-то своим мальчишечьим делам.

И примерно с теми же последствиями.

Потом – их учительница, Мария Васильевна. Его любимая учительница, кстати, веселая и добрая.

Лет через двадцать, когда он все-таки попробует лечиться, он услышит интересные соображения по поводу всех этих случаев.

Исследовал его голову не психиатр и не психоаналитик, а… мануальный терапевт. Который, правда, попутно запросто общался с космосом и наблюдал энергетические столбы, пронизывающие человеческие тела.

Так вот, он выдвинул теорию, поразившую Парамонова своей гениальной простотой.

– У вас удивительная голова, – сказал мануальный терапевт, действительно ощупывая крепкими, как из железа, пальцами поверхность Олегова черепа. – И замечательное воображение, – продолжил он через минуту. – Но представьте теперь его в виде тройки великолепных лошадей. Крепких, сильных, буйных. А ямщик то спит, то пьян. Кто-то или что-то пугнет эту тройку, запустит ее бег – и вот она уже летит, набирая и набирая скорость, уходя вразнос, не в силах не то что остановиться, но даже притормозить. Вот это и есть ваша проблема.

– И вы поможете? – затаив дыхание, спросил Парамонов.

– А зачем? – спросил, как отрезал, мануальный терапевт. – То, что Бог дал, не человеку убирать. Все это не зря.

Отчасти Олег, хоть и был сильно разочарован, с ним согласен.

Он тоже считал, что эти – более чем излишние – напряжения даны ему взамен на определенные способности.

Скажем, с какой легкостью он поглощал языки!

Или писал стихи, которые искренне считал гениальными: жаль, показывать никому нельзя, опять же из-за угрозы дурдома.